ЗВЕЗДА БАЯНОВОЙ
Ее слава космической ракетой взлетела стремительно и понеслась, все убыстряя полет. Однажды, сентябрьским утром восемьдесят восьмого года, она проснулась знаменитой. Именно так и принято говорить в этих случаях. Утром следующего дня после прошедшего по телевидению ее концерта на Баянову обрушился «телефонный» шквал. Звонили друзья, звонили совсем незнакомые люди, которые с трудом находили ее номер. Баянову в ту пору не знала Москва, не знала Россия, не знал СССР. Немного знал Ленинград — имя ее несколько раз мелькало на афишах. Но концерты больших сборов не делали, и не могли их делать концерты солистки Бухарестского радио и телевидения, выступающей в клубах и Домах культуры. Не престижен Бухарест, не престижно радио, солистка телевидения — у нас так не бывает. Но именно телевидение, правда, московское, открыло Баянову. Оно словно выстрелило этим именем — Баянова — залп был силен, и его эхо покатилось по стране.
Тот вечер открыл Баянову, а утро сделало то, к чему она шла почти два года. Шла, веря в себя, в своего зрителя, которого еще нужно найти, а, найдя, отдать все самое дорогое, что оставалось в ее жизни — свое искусство. Она понимала: для того, чтобы выжить, чтобы стать своей в этой сегодня еще чужой стране, нужно совершить маленькое чудо. Маленький переворот в царстве, где на Западе она считалась королевой. Но здесь была Россия. «Романсовая» Россия, которая знала своих королей и королев, боготворила их, жила памятью о них и с подозрительностью относилась ко всему новому, что не вмещалось в устоявшийся стереотип имен. Стереотип нужно было ломать, это-то и предстояло сделать Баяновой.
Она приехала в страну, где сверкали «осколки» прошлого романсового великолепия. Страну, которая поклонялась своим идолам — и уничтожала их. Поклонялись одни, уничтожали другие. Равновесия между ними не было — те, кто уничтожал, были сильнее. Это была власть. Ярлык «буржуазная культура» прочно был наклеен и на старинный романс, и на цыганскую песню. «Буржуазная культура» искоренялась самыми жестокими методами, ее носители изгонялись со сцены, предавались анафеме, их поливали жирными строчками партийных постановлений и передовиц центральных газет. Уничтожался класс, и вместе с ним уничтожалось производное этого класса — его культура. Старинный романс из залов перекочевал в коммуналки и давал о себе знать в праздничных застольях, боясь выглянуть на кухню.
Но к тому времени, когда в Советском Союзе появилась Баянова, романс и «цыганщина» были реабилитированы. Цыгане стали даже появляться на экранах телевизоров, не говоря уже о концертных площадках. Появились певцы, трио, ансамбли. Это было искусство, основанное на фольклоре, песни исполнялись на языке цыган, и к цыганской песне, которую пели на эстраде, имели отношение весьма отдаленное. Исполнители же городского романса просто исчезли со сцены. Они превратились в отдаленное воспоминание, их имена чуть-чуть просвечивали в дымке прошлого. Еще в 60-х ушли из жизни Кэто Джапаридзе и Тамара Церетели. На Колыме, в Магадане, смирно коротал свои годы Вадим Козин, легендарный, в 30-х. Всеми забытая, хотя и в Москве, скромно жила Изабелла Юрьева. Это все лучшее, чем богато было «советское» прошлое русского романса.
Начиная с шестидесятых, в стране блистало только одно имя исполнительницы романсов — Галины Каревой. Ее концерты шли при обвальных аншлагах. Оперные и камерные певцы нет-нет, да бросали публике «кость» — этот самый старинный городской, русский и цыганский. И «изголодавшаяся» публика в сотый раз слушая арию Сусанина или романсы Рахманинова, с восторгом набрасывалась на «Хризантемы» или «Белой акации...»
Традиции легко ломать. Они уходят. И мстят за свое изгнание. Уходят легко. Мстят тяжело.
Именно Баяновой и было назначено судьбой соединить разорванные нити традиций. Реставрировать «золотой век» — но не подкрасив его, а обновив позолотой.
Ее успех продолжал расти. Ее имя катилось по российским, украинским, белорусским городам, и афиши с крупными буквами «Алла Баянова» были самыми притягательными вместе с афишами популярных корифеев советской эстрады. Страна Чаушеску не могла представить себе грандиозность ее успеха. В стране Чаушеску певица, которую знали в мире, вынуждена была стать изгоем — слишком многое здесь напоминало страну Сталина. Но в стране Горбачева словно ждали ее. Да, не сразу приняли — сразу не бывает, присматривались вначале, а присмотревшись — ахнули. Звезды ведь тоже открывают не сразу. Их долго ищут...
И вот настал день, когда в переполненном Театре эстрады на Берсеневской набережной в Москве состоялось «явление Баяновой народу». «Бис*, «Браво», цветы, овации. Все необходимые атрибуты любого артистического успеха. Овации сотрясали прочные стены одетого в гранит театра. Видавшие виды старые капельдинеры плакали. Бросившаяся к сцене публика долго еще толпилась в проходе...
Старинный городской романс наконец-то «ожил в России. Его ангелом-хранителем стала певица из Румынии, которая волею случая оказалась на Западе и совсем не волею случая, а по любви, избрала себе в спутники жизни романс — это уникальное, чисто российское создание сердца человеческого. Найдите хотя бы в одной стране мира нечто подобное, от которого бы плакала и замирала душа. Не найдете.
Униженный когда-то в России, романс продолжал жить на Западе жизнью вольной, ничем не омраченной. Его на руках носила эмиграция. Вот только аудитория у него была поменьше российской. Но зато — надежная.
Да, Баянова въехала к нам на белом коне. Да, ее успех оказался небывалым. В конце восьмидесятых таких открытий на эстраде у нас уже не было. Началась ее вторая молодость. Здесь, в России. После Парижа и Каира, после Бейрута и Иерусалима, после Александрии и Белграда, после всего западно-восточного великолепия, всей ее полубогемной жизни и артистического кочевья Баянова вдруг обрела спокойствие.
Старые русские города с их приветливостью, гостеприимством и сердечностью покорили сразу. И заставили еще раз убедиться, что выбор ее — не по необходимости, а по сердцу, что Россия не просто Родина, которой она лишилась маленькой девочкой и куда возвратилась умудренной скитаниями актрисой и женщиной, что это — необходимость, свойственная природе ее личности, и без природы этой не было бы у нее никогда ни родной земли, ни родного дома, ни родных душ.
А в ту пору, когда Баянова была на переломе, когда холод Бухареста сменялся теплом Москвы и Ленинграда, когда искала она себя и свою дальнейшую жизнь, были и сомнения. Не в том, что поступает правильно, а в том — примут ли ее, нужна ли она сегодня там, на Родине. И была в ее шаге решимость, смелость, даже гражданский подвиг: не во имя собственного благополучия, о котором она никогда не заботилась, совершает она свой отъезд в Россию, а во имя искусства, которое и было смыслом жизни.
Жизнь Баяновой до приезда в Советский Союз не была только закована в камни Бухареста. Она видела мир, познакомилась с ним еще ребенком, и познавала его своей молодостью. Жизнь ее тяжелой не назовешь, есть мастера, хлеб которых куда более тяжкий, и судьба которых складывалась куда труднее. Клубки хитросплетений, что часто подкидывала ей жизнь, она отбрасывала от себя легко, изящный артистизм свойственен не только ее исполнительской манере, но и ее характеру. Взгляните на нее, когда она выйдет на сцену, и вы сразу убедитесь, что перед вами человек полетный, увлеченный, улыбчивый, добрый. И не робкого десятка.
То первое утро славы было ошеломляющим для нее. Но Баянова понимала, что оно стало итогом всей ее жизни. Художник может проснуться знаменитым, но для этого он должен сначала стать большим художником. Иначе быть не может. Баянова приехала в Советский Союз мастером, для которого не было тайн в искусстве. У нее был свой почерк, состоящий из ажурных линий и тончайших полутонов. Он был выработан годами, и Баянова приехала в свой новый дом вовсе не для того, чтобы переучиваться, или, как модно было тогда говорить, —«перестраиваться».
В России с начала века была своя школа старинного романса.
И Панина, и Вяльцева, и Церетели, и Козин, и Джапаридзе, и Морфесси, и Юрьева, и другие, которых не так уж мало, они все выходцы из этой школы. Судьба же распорядилась так, что Баянова проходила эту школу заочно, она была у нее в крови, вместе с нею она родилась, хотя ни одного дня не была в ее стенах. И судьбе же было угодно, чтобы среди ее учителей были артисты выдающиеся — Александр Вертинский и Юрий Морфесси; абсолютно не схожие по своему творческому мышлению и восприятию, они были мастерами каждый в своем деле, а мастерству учиться можно только у мастеров. Чему может учиться певец, которому природа поставила голос и научила четко выпевать фразу? Оказывается, это еще не все. Голосом можно удивить на оперной сцене. Четкая фразировка желательна и там. Но — стоп! Баянова же — и это при отличных вокальных данных — Баянова пришла в искусство другого рода. Она пришла петь не столько голосом, сколько душой. И здесь тоже природа была щедра к ней. Бог знает, как это делается, но ведь это происходит! Но происходит, видимо, с теми, кто добр к людям, к кому тянутся они — и любви в ней много, и сострадания, и нежности — ах, как же без этого, ведь с людьми по-людски надо разговаривать, а уж если петь — то по-людски вдвойне. Это не арифметика, это алгебра искусства. Баянова в совершенстве освоила эту алгебру. Она не раз поверяла ее гармонией — своей человечностью.
Она поет самые знаменитые, с многолетней историей романсы. Их много. И «Хризантемы», и «Белой акации...», и «Ямщик, не гони лошадей...», и «Гори,’ гори, моя звезда», и цыганские «Буран», «Хочу любить». Ее репертуар огромен, в нем есть и песни советских композиторов «романсового» толка — Фомин, Хайт, Жак, Строк. Репертуар ее вообще — необычен, и не складывался традиционно. Она, знающая несколько языков, поет песни в оригинале. Этого почти никто не может себе позволить на нашей эстраде. В совершенстве владея французским, она воскресила в России блистательные песни Лемарка. На испанском она поет «Бесаме мучо», и сидящие в зале убеленные сединой слушатели молча возвращаются в середину пятидесятых, когда «Бесаме мучо» была одной из первых песен, исполненных на иностранном языке. Страну Хрущева отогревала оттепель.
Войдите в зрительный зал, когда выступает Баянова. Обратите внимание на то, как она выйдет на сцену. Спокойно, величественно, гордо неся голову, широко — по-баяновски — улыбаясь. А если вы сядете неподалеку от сцены, увидите ее глаза. Они радостно сверкнут, как глаза хлебосольной хозяйки, которая приготовила изысканное блюдо — ждите, дескать, дорогие гости, сейчас я вас буду угощать. А потом встанет у рояля, деловито поправит ожерелье на шее, и снова улыбнется... Улыбнется и начнет неторопливую и приветную беседу с вами, с вашими соседями, с партером и галеркой. И, если вы не впервые на ее концерте, если вы уже слушали ее — послушайте еще раз.
Она никогда не повторяется, и все, о чем она говорит, звучит каждый раз по-новому. Вы заслушиваетесь ее речью, ее языком, непривычным для нашего российского уха, засоренного неологизмами и сленгом. Мягкое, чуть «акающее» московское произношение, ласковая интонация. И слова-то подобраны какие-то особенные, а особенного в них ничего нет, просто это наши русские слова, очищенные от шелухи, наросшей годами, почему язык наш напоминает иногда затонувший корабль, обросший ракушечником. Баянова говорит так, как говорила русская аристократия. А когда она начнет петь — не пропустите этого момента! — плавно перейдя от разговора к пению — перед вами уже выдающаяся актриса, прекрасно владеющая голосом, жестом, мимикой. Нет ничего лишнего в ее актерском прочтении романса или песни. Жеста ровно столько, сколько надо, мимика чуть заметна, но ровно настолько, насколько это требует вещь. На наших глазах происходит чудо — рождение песни. Баянова и здесь никогда не повторяется, нет заученности в ее голосе и движениях, она прирожденный импровизатор, а это — «высший пилотаж» искусства...
Вы выйдете из зала через три часа, забыв о времени. Баянова никогда не поет меньше. Это ее убеждение — зритель должен получать все, и не потому, что платит, а потому, что любит. Иначе он не приходит в зал. Просто любопытствующих на ее концертах почти не бывает.
Я помню съемки телефильма «Кабаре моей жизни». Это было ее кабаре, ее жизнь, воплощенная на телеэкране. Съемки шли несколько дней, с утра до вечера, зал ресторана Дома журналиста был распарен юпитерами. Баянова в изнеможении опускалась на стул, ей подправляли грим и прическу, она пила кофе — и требовала еще дубль. И после каждого дубля на нее с опаской поглядывал оператор. Она снова садилась на стул — и снова грим, прическа, чашка в руках и ее требовательное — еще...
Так она работает десятки лет...
Сегодня уже не пишутся новые романсы, старые сегодня почти исчерпаны. И репертуар сегодня обновить не так-то просто. Но мастер сам вправе взяться за перо. Особенно, если он владеет тайнами композиции и достаточно музыкально образован. И у Баяновой появились собственные песни.
Сборник стихов талантливого русского поэта Николая Агнивцева, к сожалению, сегодня забытого, с юности был ее настольной книгой. Сегодня, благодаря Баяновой, поэт заговорил и языком музыки. И песни Баяновой, точно такие же, как стихи, и как она сама — изящны, шутливы, утонченны — эти «Трень-брень», «Дон Паскуале», «Король Артур». Но в каждой из них — недюжинная мысль, спрятанная под пластом тонких кружев.
И там же, у Агнивцева — редчайший по силе «Санкт-Петербург» — реквием погрузившейся в пучину революции бывшей российской столице, и протянутая нить к нынешнему городу с областной судьбой. В музыке Баяновой — пронизывающий всплеск боли...
Звезда Баяновой зажглась в России в конце восьмидесятых. С тех пор она, не тускнея, горит ярко и видна по всей русской земле. Баянова ездит по этой земле, она вдыхает ее запах и благословляет ее. Ей трудно, но радостно. Радостно от того, что дорога жизни привела ее в родной дом, что обогрела ее, и вот зажглась здесь звезда, которая светит этому дому. Ее звезда — Баяновой.
Ан. Гиммерверт